Очень темная была ночь, когда я, нагруженный разными свертками, усталый
как черт и голодный, подошел к своему переулку. Здесь, у аптеки, я должен
был подождать ее. На улице уже было тихо и глухо. Москва отдыхала после
тревожного дня перед тревожной ночью. Все мы, москвичи, знали, что через
несколько минут обязательно прозвучит сигнал воздушной тревоги, фриц опять
начнет рваться к нашему городу и мы уведем женщин, детей и стариков в
бомбоубежище, а сами побежим на свои места - в лестничные клетки, в
подъезды и на крыши, будем слушать надсадный вой чужого мотора и с
надеждой смотреть на кинжально-перекрещивающиеся лезвия прожекторов.
Нетерпеливым сердцем будем подгонять зенитчиков и будем радоваться, когда
услышим первые удары наших батарей, - они такие сильные, молодые и стучат
полновесно, как весенний первый гром, когда, резвяся и играя, - как там
дальше? Ах да, - грохочет в небе голубом! Знал я также, что молодой
командир батареи у зала Чайковского будет командовать: "Огонь!", и это
всем нам, дежурящим на окрестных крышах, будет как маслом по сердцу.
Да, скоро объявят воздушную тревогу, а пока Москва немножко отдыхала и
я стоял на перекрестке в полной темноте, и, видно, никогда не забыть мне
этого часа в последнюю августовскую ночь в Москве, когда я ждал на углу
возле аптеки эту женщину и знал, что завтра я уйду из моего врезанного в
сердце города, и от нее уйду, и буду делать что-то большее, чем дежурство
на крышах и тушение зажигалок.
А время все шло, и от нетерпения я уже насчитал несколько раз по
пятисот, а Валя все не приходила. Я вошел в парадное, где стояла будка
автомата, опустил гривенник и, отсчитывая в синей темноте буквы и цифры на
телефонном диске, набрал ее номер. Телефон басисто прогудел, и Валя сняла
трубку. Это сразу ударило меня по сердцу. Я слышал ее голос, а ведь она не
должна была быть дома. Это поразило меня. Она, значит, дома, а я стою на
ветру и жду ее, а она вовсе и не собирается проводить меня, провести со
мной вечер, проститься... | 
